В детстве грязи нет
P.S. Иллюстрации вынес на отдельную страницу.
Несколько недель назад в одном из блогов прочитал приятный для глаза текст; вроде бы он назывался «Страна моего детства». Главное его отличие от множества внешне подобных – но принципиально не таких!, – в том, что автор сразу и чётко очертил рамки: не допускать старческо-унылых и/или псевдо-диссидентских ностальгий (привет тебе, Масяня, с твоим почти уже классическим «А вот я в советские времена о-о-о-о! А я в советские времена у-у-у...»). Задача у автора была проста: рассказать именно о той стране, в которой он жил ребёнком, о той стране, где не могло быть и речи об отсутствии свободы слова, нехватке мебельных венгерских гарнитуров и румынских женских сапог. Потому что ребёнка эти вещи, нормального ребенка, волновать не могли.
Не менее интересными, чем сам авторский текст, были и комментарии. Впрочем, далеко не каждый сумел понять основную задачу и некоторые из комментаторов всё-таки нет-нет, да уходили в сторону «Да, было хорошее, но ведь и Сахарова в ссылку сослали!». Не знаю, что это были за дети или их родители, если спустя много лет человек, вспоминая про своё детство, говорит о Сахарове… Да нормальные, наверное, дети. Только многое позабывшие с годами.
Вспомнил об этом в один из пасмурно-переменных мартовских дней, когда, стоя у окна, куря в окно, рассеяно глядя в окно, вдруг понял, что около пятнадцати лет не гулял по Коломягам, вид на которые загораживает новый многоэтажный дом, возникший за пару зим, проведённых мною в Москве (как минимум от стука сваезабивочных машин удалось сбежать, это несомненно удача). Вспомнил, понял и пошел. Ненужной точности ради уточню: поехал на велике.
Примерно около тридцати лет тому назад, когда мы переехали с Петроградской стороны в новопостроенный дом на краю Ленинграда, я был ещё совсем городским подростком: деревни видел, но в каком-то таком глубоком детстве, что внятных воспоминаний о них не сохранилось; поэтому Коломяги стали для меня в определённом смысле открытием и первым осознанным впечатлением о «деревне».
Сейчас немного жаль, что в то время не дружил с фотоаппаратом (но именно немного, а если подумать, то и вовсе не жаль). И хотя для этого письма было бы неплохо найти в архиве с десяток хронологически честных иллюстраций, но не принципиально, есть несколько десятилетней давности, и пишу я тебе, а ты и так знаешь, о чём идёт речь.
Поэтому можно обойтись без подробных описаний живности, улиц, домов, дребезжащего автобуса сорокового маршрута и прочей псевдо-пасторальной ерунды. В памяти остались не какие-то конкретные вещи (хотя и они тоже) но, скорее, образы и ощущения. Ощущение одиночества от прогулок, одиночества хорошего. Того, когда часами можно было ходить кругами, а в силу топографии местности больше квадратами, и думать о разных вещах: о первой школьной влюблённости, на самом деле не первой, но не странно ли сегодня говорить про влюблённость в ту, чьего имени и образа уже не помнишь; о школьных же неурядицах, а о чём ещё? Пожалуй и всё.
Остальное, да и это тоже, это было не «думать», а мечтать. Улицы были темны и тихи, заборы деревенских домов так низки, что глядя на нынешние их и заборами-то не назовёшь, так, штакетник… Через заборы свешивались ветви яблонь с разными – где вкуснее, где похуже – яблоками; протяни руку и сорви. В самые первые года жизни около Коломяг, когда новосёлов было как-то совсем мало, яблоки нами – родителями – в магазинах не покупались: мама давала рубль, за спину закидывался небольшой брезентовый рюкзачок (такой, какой сегодня можно увидеть только в фильмах шестидесятых годов про школьников; или, если ты всё-таки зайдёшь как-нибудь ещё хотя бы раз в гости, то и у меня на антресолях – рука не поднимается выбросить) и с этим рюкзачком и трёшкой в кармане (смотри, как не выходя за пределы одного абзаца, рубль превратился в три), спускался по лестнице, поднимался по тропинке; и если не в первом, то во втором доме из тех, чьи яблоки пришлись по вкусу во вчерашней прогулке, менял эти рубль или три на право самому нарвать яблок в брезентовый с антресолей рюкзак.
У заборов стояли колонки и не нужно было думать про бутылку воды с собой; всегда, в любой момент, наклонись, и забрызгивая брюки каплями воды – напейся вволю. Иногда, когда в нашем и соседнем доме отключали воду, у ближайшей колонки выстраивалась небольшая очередь горожан с вёдрами или бидонами; а кто-то ходил с бидонами и стеклянными банками почти ежедневно – покупали молоко. Да что там, порой самих заборов было не видно в зелени… Но, знаешь, пожалуй самое главное ощущение от тех времён и тех прогулок – это тишина. Собачий лай и шум западного ветра в деревьях – они ведь не в счёт?
Машин тогда было едва ли не меньше, чем тех самых «сороковок», а последние проезжали от силы раз в полчаса; иногда доносящиеся из приоткрытых окон позывные «Маяка» – это тоже не в счёт, это было почти таким же природным явлением, как и ветер с собачьим лаем. Изредка, но всегда по рассписанию, проходил поезд по детской железной дороге, которая, когда-то, была вовсе не детской, а нарочно построенной узкоколейной веткой для дачников и дачниц в пиджачных парах и белых летних платьях (да-да, фильмы по Чехову) и это было видно даже по рельсам, на которых стояли клейма заводов с «ятями» в шрифте. Вот, написал про рельсы и всплыло казалось бы напрочь утраченное воспоминание, как с родителями приезжал ещё с Петроградской кататься по этой дороге и проводники то ли в силу полной своей несерьёзности, то ли просто отвлекшись на что-то (хотел написать: по-железнодорожному напившись горькой – но вовремя остановился, во-первых, всё-таки, проводниками там были дети, а во-вторых, не стоит всем приписывать мою собственную любовь к ней), проводники не обращали внимания, как мы с отцом выскакивали на ходу из вагона и несколько десятков метров бежали рядом с поездом, держась за поручни вагона, а после забирались обратно и мама, как тогда улыбалась мама… И вокруг солнечно-зайчиковые-берёзы, и на молодых их листьях блестят после дождя первые солнечные лучи; полянки, кажутся полями, колёса стучат по старорежимным рельсам, от шпал совсем чуть-чуть пахнет смолой и железнодорожным теплом.
Сегодня деревня уже не та. В общем-то, и не деревня.
Вот в те года, когда собираясь прогуляться в Коломягам по осени, или весной, или летом после дождей, ты совершенно спокойно принимал как данность, что там будет почти распутица. А сейчас это стало именно грязью. Должно быть, как «короля играет свита», так и здесь – одно дело грязь на деревенской улице, где вокруг почти крестьянские избы, почти вековые сосны и такие же почти вековые заросли черёмухи; и совсем другое – современные коттеджи, стена к стене, без малейшего пространства между ними и поэтому без надежды посадить хотя бы пару лип и клёнов; эксклюзивные автомобили, преисполненные собственной значимости лица людей из этих машин (порой хочется спросить – трудно что ли скинуться всей улицей «в шапку» и не отремонтировать её – улицу; неужели самим-то не противно?). Всё срубили, всё снесли – нужно место для стройки.
Скорее даже для «уплотнительной застройки» – именно так, в терминах социализма, воспринимается общее архитектурное решение этого котеджного посёлка (редкие удачливые люди успели купить целиком тот или иной участок с землёй, да едва ли их набёрётся десятка два на все Коломяги). Да, это оно – самое мрачное впечатление от увиденного спустя пятнадцать лет – грязь между мрачных домов с мрачными людьми. А детская железная дорога – она пока ещё как будто жива, хотя и сократилась до одного лишь перегона и проходит не по бескрайним полям страны детства, а между заборов, на этот раз – уже настоящих надёжных неприступных, вот только колючей проволоки не хватает для полноты картины.
Меняются автобусы, они теперь светлые, тёплые, мягкие и, трогаясь с остановки, не оставляют после себя сизых облаков дыма и, наверное, давно умерли некоторые из тех их водителей, что возили меня в школу и домой; сменилось два патриарха, несколько генсеков и три президента; практически исчезла «деревня моего детства»…
Но что-то осталось, что-то не изменилось? Что-то же должно остаться совершенно незыблемым? Да! Вот оно – переход из Коломяг на Комендантский через Парашютную. Эта грязь здесь вот уже больше тридцати лет и если покопаться в ней, то там наверняка лежит оброненный в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году пятак. Похоже, что грязь эта не исчезнет никогда :).
Если у тебя возникло ощущение, будто «всё плохо, жрать нечего, попса одна по ящику», то это не так. На самом деле особых эмоций нет. Исчезли одни дома – появились другие, срубили старые деревья – лет через пятьсот вырастут новые. Это прогресс и эволюция, это просто есть; ведь не придёт же в голову моряку горевать о том, что вчерашний северный ветер сменился на сегодняшний западный – такое свойство у ветров, менять направление.
Может быть даже и лучше, что всё изменилось настолько сильно; потому что останься Коломяги точно такими же, как были тридцать лет тому назад, всё-равно, что-то резало бы глаз несоответствием тому, что я помню. И не столько о них помню, сколько о себе в том возрасте. Да и не пропали они и не изменились, но просто переместились из реального мира в память о нём. Там и живут, немного приукрашенные и, наверное, забравшие себе что-то из других мест; живут и продолжают радовать ни чуть не меньше, чем много лет тому назад. Это во-первых.
А во-вторых, за Коломягами, если поначалу ехать на север, а после на запад, по неотмеченным на гуглевских картах, но хорошо видными на их же спутниковых снимках дорожкам и тропинкам, есть две Каменки – речка и деревня. Там тоже, как и в нынешних Коломягах, весна и… вот!, не грязь на дорогах, но распутица. Там, в неурочный для них час, поют петухи; гуси нехотя убираются с пути коз, бродящих от забора к забору; собаки – кто настороженно смотрит из-за забора, а кто просто дремлет почти посередине дороги в середине апрельского послеполуденного тепла; и кошка выходит с псом за компанию – прогуляться на другой берег речки. Всё это настоящее деревенское размеренное житьё-бытьё на расстоянии всего-лишь нескольких треков в наушниках велосипедиста, пытавшегося найти своё детство…
И оказалось, что в детстве грязи нет.
